Эпоха начала ХХ века – пожалуй, одно из тех времен, когда Петербург был особенно красив. Эпоха, когда он был в зените собственной славы, величия и могущества. Чуть позже, уже после революции, о «блистательном Петербурге» времен «серебряного века» заговорили с ностальгией. И сегодня тот город Блока и Ахматовой, Мережковского и Гумилева, он кажется нам словно бы ушедшей на океанское дно мифической Атлантидой.
Последние годы Российской империи сегодня особенно притягивают и манят. У эпохи, которая была «накануне», есть свой удивительный вкус и аромат, особое ощущение жизни. Словно бы на всем лежит печать некоей обреченности. Отсчет времени уже дан, и с каждым днем «блистательный Петербург» отсчитывал последние страницы своего существования.

Возможно, кого-то будет ждать открытие: тогда, в начале ХХ века, многие современники вовсе не считали северную столицу «блистательной». В описаниях журналистов начала прошлого века Петербург представал ужасным городом-монстром - дымным, нездоровым, невнимательным к жизни “мелких” людей, городом «тусклой, безрассветной» мглы, сырости, холода, тоски и «убийственного тумана».

Достаточно полистать страницах петербургских газет того времени, чтобы понять, от каких проблем страдал город. Он погряз в проблемах неблаустроенности. Горожане жаловались на ужасное состояние окружающей среды, возмущались, что даже последние бульвары в городе вырубают ради прокладки трамвайных линий. Возмущались катастрофическим, как они считали, падением нравов: в столице процветали проституция, азартные игорные притоны, царили уличная разнузданность, хулиганство и просто мелкое бескультурие. Недаром некоторые современники сравнивали Петербург «серебряного века» с Третьим Римом времен упадка.

Не побоюсь повториться: Петербург начала ХХ века, сколь бы ни воспевали его поэты «серебряного века», являлся городом, где блистательная роскошь соседствовала с уродливой нищетой. Это отмечали и сами петербуржцы, и иностранные гости, посещавшие Петербург.

Своеобразно устроена человеческая память. Людям свойственно забывать дурное и хранить лишь самое хорошее. Так и с памятью о «блистательном Санкт-Петербурге»: тогда, в начале ХХ века, мало кто из современников осмеливался говорить о российской столице добрым словом. Но прошло совсем немного времени, над страной прокатились страшные вихри первой мировой и гражданской войны.

Немало поспособствовало и то, что десятки тысяч представителей петербургской элиты оказались на чужбине. Навсегда оторванные от родного дома, они грезили воспоминаниями о прежней столичной жизни, которая теперь, по сравнению с тяготами эмигрантского существования, стала казаться счастливой и благополучной. Во многом, именно благодаря эмигрантам возникла красивая сказка о предреволюционной поре «блистательной столицы» Российской империи…

Наверное, пальма первенства в воспевании предреволюционного Петербурга принадлежала поэту Николаю Агнивцеву. Сборник его стихов, изданный в Берлине в 1923 году, так и назывался: «Блистательный Санкт-Петербург».

Конечно, очень хочется верить в красивую сказку о «Петербурге, которого нет». На самом же деле, не стоит бросаться из крайности в крайность. Тот Петербург был и «блистательным», и «нищим» одновременно. И в это, наверное, и есть историческая правда. Наверное, порой надо быть осторожней и сдержанней в своих оценках. Неизвестно еще, какими словами назовут сегодняшний Петербург спустя сто лет…

Дореволюционный Петербург знаком многим прежде всего по чёрно-белым фотографиям, в которых запечатлены самые важные моменты в жизни города и его обитателей: протокольные мероприятия, парады, праздники и другие развлечения.

«Блистательный Петербург» мы чаще всего представляем по уже ставшим хрестоматийно известными фотографиям, выполненным в мастерской Карла Буллы. Снимки, сделанные представителями знаменитой фотодинастии, действительно, прекрасны, однако зачастую постановочны и статичны. Зачастую видно, что люди, попавшие в кадр, тщательно готовились к этому событию, позировали. Будь то на улице, за прилавком, в интерьерах, в чайной или даже в ночлежном доме.

А вот фотографии другого мастера, Альфреда Эберлинга, известны гораздо меньше. Между тем в объектив его фотоаппарата попал совсем иной Петербург. Непостановочный. Эберлинг был, по сути, первым настоящим уличным фотографом.

Российский подданный с немецкой фамилией и польским происхождением, выпускник Академии художеств, ученик Репина, однокашник Рериха, Сомова, Малевича, Кустодиева, Петрова-Водкина, до революции он успел побывать даже придворным живописцем, а после нее вписался в новую жизнь и был известен портретом Ленина на денежных купюрах образца 1937 года…

Для потомков архив Эберлинга сохранил живописец, преподаватель Академии художеств Владимир Загонек: он получил в наследство от своего отца Вячеслава Франциевича ту самую мастерскую на улице Чайковского, бывшей Сергиевской, в которой с 1904 года работал Эберлинг. Дело в том, что Вячеслав Загонек был его любимым учеником. Почти целый век негативы Эберлинга пролежали в недрах мастерской, пережив революции, блокаду и другие катаклизмы. До середины 1990-х годов они не были известны широкой публике, пока Владимир Загонек не поделился этим сокровищем с Владимиром Никитиным.

Как отмечал Владимир Никитин, для Альфреда Эберлинга занятия фотографией были не более чем хобби. Он не искал специальных кадров. В несвойственной тогда репортажной манере он просто фиксировал жизнь вокруг. Результат - удивительные сценки из городской жизни. На его фотографиях - элегантные дамы с зонтиками от солнца, вальяжно прогуливающиеся по Невскому проспекту, велосипедистка на Дворцовой набережной, романтическое свидание на пристани в Озерках…

Любопытное социологическое исследование провели осенью 1909 года журналисты популярной «Петербургской газеты». В те годы еще не существовало «мониторингов общественного мнения» и подобных нынешним социологических опросов населения. «Кого петербуржцы считают героями и героинями нашего времени?» – таким вопросом задались они. Чтобы ответить на него, журналисты проанализировали статистику продажи фотографий, которые публика покупала в виде карточек, открыток и гравюр. Источниками информации выступили коллекционеры-любители, владельцы магазинов эстампов и фотографы.

Среди открыток самым большим спросом пользовались изображения Лины Кавальери – певицы, оперной артистки, звезды европейских ресторанов. Ее считали «первой красавицей мира».

Лина Кавальери часто гостила в Петербурге – публика ломилась на ее концерты в кафе-шантанах и летних увеселительных садах. Кроме того, Кавальери прославилась и на литературной ниве: ее «Наставления» об «искусстве быть красивой» служили настольной книгой едва ли не каждой модницы.

Дальше шел Лев Толстой. Ни одна артистка и ни один писатель не пользовались таким бешеным спросом, как Лев Толстой. Спрос на его портреты не прекращался.

Среди писателей, кроме Льва Толстого, пользовались популярностью, хотя и гораздо меньшей, портреты Леонида Андреева, Блока и Брюсова.

Из художников самыми популярными были Илья Репин и Константин Маковский: их портреты разбирали лучше всего. Кроме того, много спрашивали и репродукции их картин. Среди композиторов в огромном спросе был Рихард Вагнер, а из отечественных – Римский-Корсаков, Чайковский и Рубинштейн.

Среди оперных певцов круглый год пользовался популярностью Федор Шаляпин. После него по количеству покупаемых открыток следовала знаменитая певица, артистка Мариинского театра Мария Николаевна Кузнецова-Бенуа. Затем шли красавица Петренко и московский тенор Смирнов. А вот интерес к прежнему любимцу публики певцу Леониду Собинову угасал…

Век назад интеллигентные петербуржцы отчаянно сетовали на ужасающее падение нравов, считая одним из его проявлений засилье детективной литературы. На первом месте стал суперпопулярный в ту пору герой – «король сыщиков» Нат Пинкертон, прототипом которого являлся знаменитый американский сыщик. Даже понятие такое существовало в то время – «пинкертоновщина».

Обложка одной из книжек про Ната Пинкертона. Из коллекции Российской национальной библиотеки.

Особенное распространение «детективщина» получила среди школьников. Учителя часто наблюдали, как ученики младших классов играми в сыщиков и городовых – других игр просто не признавалось. Директора некоторых столичных гимназий развернули настоящую битву с детективной литературой. Так, директор Ларинской гимназии организовал, по собственному признанию, систематическое преследование учеников, увлекающихся подобной литературой.

А вот – результаты социологического опроса слушательниц Бестужевских курсов, выполненного в 1909 году. Им было по двадцать с небольшим, они были жизненно активны, культурны и при этом не были настроены на какую-либо оппозицию общественному вкусу. На вопросы анкеты ответили свыше полутора тысяч человек.

Как часто читают газеты: Регулярно – 63,6%, нерегулярно 22,6%, вообще не читают 12,6%.

Как читают журналы: регулярно – 23,9%, нерегулярно 19,4%, совсем не читают 54,3%.

В качестве причин равнодушия к прессе курсистки назвали не только отсутствие времени (36%) и средств (30%), но и отсутствие интереса – 11%.

Кумиры слушательниц Бестужевских курсов: Лев Толстой (39%), Достоевский (27,2%), Тургенев (24,1%), Карл Макс и его школа 18%, Писарев 11,1%, Ницше 8,5%, Дарвин 4,9%, Владимир Соловьев 2,3%

Любимые писатели и поэты: из «классиков» - Достоевский 61,5%, Лев Толстой 59,8%, Тургенев 59,1%, Лермонтов 49,8%, Некрасов 30,7%, Надсон 19,8%. Из современников - Леонид Андреев 51,5%, Чехов 34,6%, Горький 26%, Куприн 16,1%, Бальмонт 12,5%, Мережковский 10,8%. Из других – Бунин, Вересаев и т.д. – 3,5%. Поэты – 2,8%

Ну как тут не вспомнить, хронологически забегая немного вперед, знаменитые слова Филиппа Филипповича Преображенского из булгаковского «Собачьего сердца»: «Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет». Доктор Борменталь возразил: «Гм… Да ведь других нет». «Вот никаких и не читайте», - резюмировал Преображенский…
Впрочем, подобные резкие оценки бестужевок совпадали и со взрослой аудиторией, соцопросы которой печатались, например, в журнале «Вестник литературы»: «В поэзии современных русских поэтов слишком мало поэзии, слишком много кривлянья, скоморошества и бессмысленности».

В этом нам поможет отчет общественной библиотеки города Новая Ладоги, являвшегося в ту пору центром одного из уездов Петербургской губернии.

Весьма показательно, что вкусы читающей публики в провинции не очень сильно отличались от вкусов столичной публики. Среди кумиров уездной Новой Ладоги можно было увидеть как классиков русской литературы, так и совершенно позабытых ныне писателей, имена которых знают сегодня только специалисты-литературоведы.
В 1910 году чаще всего спрашивали Льва Толстого.

На втором месте шла известная в ту пору писательница Анастасия Вербицкая, автор книг по вопросам женской эмансипации, проповедница «свободной любви».

Вслед за Вербицкой часто спрашивали книги Александра Амфитеатрова, Леонида Андреева, Евгения Салиаса и Михаила Арцыбашева, и уже только потом следовали Антон Чехов, Максим Горький и другие признанные классики.

Имя Леонида Андреева хорошо известно и сегодня, а вот Александру Амфитеатрову – автору романов об интеллигенции, о женском вопросе и проституции - повезло меньше: в глазах советских литературоведов он являлся, прежде всего, пропагандистом-белогвардейцем. Арцыбашева советские литературоведы обвиняли не только в «антисоветчине», но и в «проповеди аморализма, сексуальной распущенности, отвращении к общественным идеалам». Это касалось, прежде всего, его знаменитого романа «Санин».

Имя Амфитеатрова, как и Арцыбашева, вернулось в Россию во времена «перестройки» как часть литературы русского зарубежья.

А вот писатель Евгений Салиас (настоящее имя – Салиас-де-Турнемир) и сегодня практически никому не известен. А ведь век назад многие зачитывались его историческими романами и повестями – такими, как «Пугачевцы», «Петербургское действо», «Свадебный бунт», «Барышки-крестьянки», «Владимирские Мономахи». Теперь эти книги ведомы только историкам литературы.

Кстати, кроме Вербицкой, невероятной популярностью пользовалась в то время петербургская писательница Евдокия Нагродская – правда, совершенно забытая впоследствии. Она стала знаменитой благодаря изданному
в 1910 году роману «Гнев Диониса», написаному в форме женского дневника, от первого лица. Успех этого бестселлера впечатлял, его высоко оценили и читатели, и литературные критики. До революции книгу много раз переиздавали…

“Петербург смело можно назвать “веселой столицей”, судя по миллионам бутылок выпиваемого ежегодно шампанского, - утверждала девяносто лет назад “Петербургская газета”. - Шампанское в Петербурге льется рекой”.

«У всех на уме одно удовольствие, - сетовал в октябре 1911 обозреватель «Петербургской газеты». – Увлечение модой достигло своего апогея. Бросаются деньги сотнями, тысячами, миллионами. И не только богачи-петербуржцы, но и бедняки жадно стремятся к «роскошной жизни». Роскошь растет, растет с нею и «легкоправность» общекства, нарастает волна общего спада, декаданса. Куда мы идем? Не в пропасть ли?»

Петербург в начале ХХ века называли одним из самых «азартных» городов. На одном Невском проспекте в начале века существовало полтора десятка подпольных «игорных притонов».

«Азарт по-прежнему процветает в Петербурге, - писала одна из столичных газет. - Самоубийства, растраты, гибель талантливых людей, разорение от увлечения игрой - по-прежнему питают газетную хронику. Не действуют на игроков грозные примеры, бессильны полицейские меры, не обращают они никакого внимания на нравственное осуждение азарта, как это было у присяжных поверенных».

Подпольные азартные клубы преследовались полицией, и даже петербургский градоначальник не раз указывал полиции принять самые строгие меры к их искоренению. Чтобы не попасться в руки полиции, устроители притонов обычно снимали сразу несколько квартир в разных частях города, которые отдавали в пользование какому-нибудь отставному чиновнику и даме. Один день играли на Васильевском острове, назавтра ехали на Петербургскую сторону, а потом отправлялись на Лиговку, чтобы дворники не обращали внимания на слишком частое посещение “гостями” одной и той же квартиры.

Даже в Петропавловской крепости в одной из офицерских квартир обнаружился подпольный игорный притон!

Ситуация с суицидами в Петербурге в начале 1910-х годов являлась просто катастрофической.

По данным Петербургского статистического отделения: количество самоубийств и их попыток в Петербурге в 1912 году – 1207. Это было на 42 случая больше, чем в 1911 году, но на 366 меньше, чем в 1910 году.
В 1912 году наиболее распространенным способом попытки ухода из жизни являлось отравление, затем следовали употребление оружия, утопление и удушение. Кроме того, было зафиксировано два случая самосожжения.

Наибольшее число случаев суицида, как показывала статистика, приходилось на февраль, март, апрель и май, а наименьшее – на август. Среди самоубийц преобладали мужчины в возрасте от 18 до 50 лет: их оказалось 633.
В первую «тройку» причин расстаться с жизнью вошли злоупотреблоение спиртными напитками, безработица и отсутствие средств к существованию, а также семейные неприятности. Затем следовали разочарование в жизни, неудачная любовь, ревность, измена любимого человека, неизлечимые болезни, растрата или потеря денег.
Порой среди причин суицида значились неприятности по службе, боязнь наказания и неудачи в торговле.

Как замечали современники, «улица испортилась, развратилась донельзя. За кем только не приходится надзирать. И за хулиганами, и за школьниками, и за проститутками и за ловеласами». В конце 1911 года петербургский градоначальник генерал Драчевский издал даже приказ об усилении надзора за мужчинами, позволяющими себе преследование женщин на улице.

Тому, что такие случаи имели место, есть неопровержимые доказательства. Cудебная хроника тех лет сохранила немало примеров, в то время считавшихся вызовом «общественной нравственности».

Отныне же приказом градоначальника чинам полиции вменялось в обязанности не только задерживать «уличных нахалов», но и принимать все меры для возбуждения против них судебного преследования.

Если почитать рекламу начала ХХ века, то нынешняя покажется образцом совершенства и морали. Обратите внимание, реклама начала ХХ века все время педалирует эротические и половые вопросы.

Средства от мужского бессилия, женской «холодности» и так далее. Причем в самых разных вариантах. Средства для борьбы со всевозможными половыми болезнями. А сколько рекламируется лекарств против сифилиса! Такое впечатление, что половой разврат – едва ли не главная проблема тогдашнего общества.

Прилавки книжных магазинов испытали настоящую атаку всякого рода низкосортных «эротических» брошюр.

Вместо нелегальных политических кружков расплодились подпольные «лиги любви», о которых ходили самые невероятные слухи. Все про них слышали, но почти никто не представлял, что же это такое на самом деле.

В июне 1908 года на страницах «С.-Петербургских ведомостей» появились долгожданные подробности о ритуале столичной «Лиги свободной любви». Редакция ручалась за полную правдивость сведений, полученных от достоверного источника – непосредственного участника собрания.

После открытия «заседания» началась его первая часть – дискуссионная. Диспуты велись о гомосексуальности, извращенных половых страстях, порнографической литературе, «половом бессилии» мужчин и т.п. Когда «лигисты» достаточно возбудились от дебатов вкупе с горячительными напитками, распорядитель объявил первую часть заседания Лиги оконченной. Все удалились в боковые комнаты, чтобы освободиться там от одежды.

- возмущались современники век назад. Прошло сто лет, и сегодня мы можем сказать то же самое: питерские улицы все так же полны нищих. Сменились эпохи, нравы, государственное устройство, а борьба с нищетой так и осталась животрепещущей проблемой…

Многотысячная армия петербургских нищих делилась на две группы – тех, кто сделал из попрошайничества выгодную профессию, и «несчастных», лишенных или утративших возможность работать и потому не способных отстоять себя на рынке труда.

Лучше всех других среди «нищенской братии» были обеспечены нищие, просившие подаяние на кладбищах (их звали «могильщиками») и у церквей («богомолы»). Они составляли своего рода нищенские артели, которые выбирали своего старосту и имели своих осведомителей.

В пору строительной лихорадки начала прошлого века цена на городскую землю в Петербурге увеличивалась не по годам и месяцам, а буквально по дням, особенно в тех районах, которых касалось благоустройство. К примеру, постройка Троицкого моста вызвала резкое увеличение цен на землю на Петербургской стороне вообще и на Каменноостровском проспекте в частности.

А проведенная здесь линия трамвая еще больше повысила стоимость земли. Оборотистые дельцы уже давно учли в свою пользу эту характерную зависимость, и еще до постройки Троицкого моста и при только намеченных линиях трамваев начинали скупку земель в тех местах, где цена на нее должна была неминуемо повыситься.
Современники возмущались: строительство новых домов оставляло желать лучшего. Многие домовладельцы следовали обычному желанию: денег вложить поменьше, да еще и провернуть стройку в самые кратчайшие сроки, а прибыли получить побольше.

В погоне за дешевизной и, как тогда говорили, «экономичностью», многие строительные подрядчики экономили на всем, что только можно, а потому качество работ оставляло желать лучшего. Следствием этого стали многочисленные строительные катастрофы, едва ли каждый год потрясавшие северную столицу.

Однако одной из самых громких строительных катастроф начала ХХ века стал обвал дома Залемана на Разъезжей улице, случившийся 10 июля 1909 года. В восемь часов утра обрушился громадный, только что построенный шестиэтажный дом, принадлежавший инженеру путей сообщения Виктору Дмитриевичу Залеману.
А еще говорили, что во всем виноваты нерадивые рабочие, что в их среду все больше и больше проникает «дух хулиганства», поведение их становится несносным, дисциплина падает, на стройках часто можно увидеть пьяных, которые совсем даже не прячутся от глаз технического надзора. Говорили, что причина всех бед – русское «авось».

Летние месяцы служили самой горячей строительным порой, когда, казалось, весь город превращался в сплошную строительную площадку. Основной контингент рабочей силы составляли крестьяне, приходившие в столицу на летние сезонные заработки. Их труд ценился дешево, и ни о какой технике безопасности зачастую не было и речи. Поэтому летний сезон нередко сопровождался строительными катастрофами с человеческими жертвами.

Непомерная квартирная плата и ее постоянный рост являлись насущными проблемами петербуржцев не только сегодня, но и век назад, в эпоху «блистательного Санкт-Петербурга». Само собой, вставал традиционный русский вопрос: кто виноват? Первой «жертвой» петербургского общественного мнения стали «алчные домовладельцы».

Мы привыкли считать, что в те давние времена город имел тот самый «стройный, строгий вид», воспетый Пушкиным. Но времена, описанные поэтом, к началу ХХ века ушли в далекое прошлое. В эпоху «блистательного Петербурга» город выглядел совсем иначе: фасады домов были сверху доверху облеплены рекламой, из-за которой архитектурный облик порой были вообще не видно.

Рекламные вывески стали принимать такие гигантские размеры, что закрывали собой фасады домов и превращали их в одно рекламное полотнище.

По воспоминаниям Дмитрия Сергеевича Лихачева, в ту пору из-за вывесок не было видно даже Невского проспекта. «Среди вывесок можно найти и красивые, они карабкаются по этажам, достигают третьего – повсюду в центре: на Литейном, на Владимирском», - вспоминал он.

Проблема перегруженности города рекламой поднималась не раз представителями общественности и дошла даже до градоначальника, который своим приказом в начале 1914 года ограничил рекламное творчество на городских улицах, запретив украшать вывески живописью. Отныне они должны были ограничиваться текстом с названием фирмы и родом торговли.

Директор школы общества поощрения художеств академик Николай Рерих, который не раз уже выступал с предложением о введении хотя бы какого-нибудь контроля над вывесками со стороны городской управы, приветствовал этот шаг.

“Правильная регистрация их необходима, - заявлял Рерих. - Я бы сказал, что нужна художественная цензура... Слово “вывеска” - не есть еще синоним безобразия. В свое время писали эмблемы первоклассные мастера, и эти произведения являются высокохудожественными. Необходимо только изгнать безвкусицу”…

Проблема сохранения исторического облика старого Петербурга век назад стояла практически так же остро, как и сегодня. К сожалению, в последние годы мы стали свидетелями того, как современные архитекторы порой грубо и бесцеремонно вторгались в сложившуюся городскую среду, возводя рядом с шедеврами сомнительные новоделы из стекла и бетона. Искаженными оказались многие замечательные городские панорамы, которые всегда служили визитными карточками города.

В начале ХХ века, когда наш город, так же, как и сегодня, охватила строительная лихорадка. Тогда улицы столицы впервые столкнулись с проблемой переизбытка транспорта, зазвучали проекты пробивки новых улиц через старые кварталы и устройства надземных скоростных линий железных дорог, а в обществе отчетливо зазвучало беспокойство за судьбу старого Петербурга.

«Столица теряет свою физиономию, - сетовали ценители петербургской старины. – Город обезличивается».
По мнению еще одного ревнителя петербургской старины, искусствоведа Григория Лукомского, «наиболее печальной страницей в истории вандализма Старого Петербурга все-таки явится та, которая повествует о мостах. Исчезновение Цепного моста у Летнего сада - ничем не вознаградимая утрата. Такого другого сооружения не будет никогда в Петрограде».

«Я с детства его особенно любила, - вспоминала о Цепном мосте художница А.П.Остроумова-Лебедева. - Скоро мне пришлось пережить большое огорчение. Цепной мост решили уничтожить. Александр Николаевич [Бенуа] и его друзья горячо отстаивали мост. Но отцы города, то есть члены городской думы, на это не пошли, и мост разобрали. Мы очень горевали».

Очередной акт борьбы за сохранение старого Петербурга развернулся осенью 1910 года вокруг Чернышева моста через Фонтанку (ныне мост Ломоносова). В вопросе о будущем моста сталкивались две точки зрения: одни рассматривали его как бесценную реликвию старины, другие оценивали мост с прагматической, утилитарной точки зрения, настаивая не необходимости сооружения удобной и отвечающей современным требованиям переправы через Фонтанку.

Техническо-строительный комитет МВД обратился к городским властям: «Крайне нежелательно, чтобы столица Империи вновь обезличилась уничтожением одного из характернейших памятников XVIII столетия. В уничтожении башен и изменении вида моста нет никакой надобности».

Городские газеты очень остро и порой весьма жестко критиковали и городских чиновников, и власти Петербурга в целом за плачевное состояние в сфере благоустройства, санитарии, больничного, жилищного вопросов, в котором оказалась в ту пору столица Российской империи.

Напомним, львиная доля критики в адрес городских властей звучала со страниц популярных петербургских газет, властвовавших над умами горожан и отражавших их надежды и чаяния, - «Петербургского листка» и «Петербургской газеты». Не отставали от них и «Биржевые ведомости». Даже в журналах «для семейного чтения», имевших всероссийский охват, таких как, к примеру, «Огонек» и «Родина», тоже нередко звучала едкая критика в адрес петербургских властей.

Деятельность городского парламента протекали в постоянной внутренней борьбе между собой двух партий - «стародумцев» и «обновленцев». Первые составляли «партию большинства» и воспринимались значительной частью публики как взяточники и коррупционеры, ответственные за крайне неблагополучное санитарное состояние Петербурга, его неблагоустройство и вообще виновные во всех безобразиях, творящихся в столице. «Обновленцы» же считались сторонниками реформ городского хозяйства, надеждой на выход Петербурга из затяжного кризиса.

- такая публикация появилась в 1896 году в журнале «Домовладелец». Эти слова можно было бы назвать едва ли не девизом петербургской жизни двух последующих десятилетий. «Нельзя не признать, что гигиенические условия жизни в С.-Петербурге крайне неблагоприятны», - говорилось в той статье.

На что же конкретно жаловались петербуржцы?

В столице постоянно возобновлялись случаи заболевания азиатской холерой. Одной из причин этого было то, что значительная часть жилого фонда Петербурга по своему устройству и содержанию не отвечала современным санитарным требованиям. Кроме того, качество питьевой воды оставляло желать лучшего. Использовалась не очищенная или плохо очищенная вода из Невы – именно в ней эксперты обнаружили холерные вибрионы.

В 1908 году смертность в Петербурге, хоть и не намного, превысила рождаемость. Умерло 44311 человек, родилось 44133 человек. Почти половина из умерших, точнее, 44%, составляли дети в возрасте до пяти лет. В 1909 году министерство внутренних дел России сообщало, что среди столиц и крупных городов Европы Петербург по смертности населения занимает одно из первых (!) мест. По смертности от брюшного тифа Петербург стоял на первом месте в Европе.

В «верхах» становилось очевидным, что городские власти Петербурга просто не обладают волей к осуществлению тех мероприятий, в которых нуждалась столица. Не случайно, что в 1909 году пошла речь о необходимости принятия закона о «принудительном», или «насильственном» «оздоровлении Петербурга». Если эти вопросы не в силах разрешить городская власть – ими займутся в более высоких сферах.

Министр внутренних дел внес в Государственную Думу законопроект о «принудительном оздоровлении Петербурга», в котором констатировалось ужасающее санитарно-гигиеничное состояние города, а причинами чрезмерной заболеваемости и смертности назывались скученность беднейшего населения, его плохое питание, загрязнение почвы города и его водоемов, а также неудовлетворительная организация врачебной помощи.
Второй тезис: Петербург погряз в нечистотах. Почва Петербурга заражена и продолжает загрязняться, с одной стороны, выгребными ямами во дворах, с другой стороны – сточными трубами. В столице существует 40 тысяч выгребов и 17 тысяч помойных ям. Заражение почвы приводило к недоброкачественности воды.

Наконец, 10 декабря 1910 года Дума начала его рассмотрение, и сразу же закипели нешуточные страсти. Любопытно, что хотя Петербург имел в ГосДуме шесть своих представителей, с докладом по этому вопросу выступал не петербуржец, а киевлянин – депутат Проценко. По его словам, правительство, внося законопроект о сооружении канализации и переустройстве водоснабжения в Петербурге, имело в виду совершенно нетерпимое антисанитарное состояние, в котором находилась столица.

А основанием для внесения этого законопроекта в ГосДуму, как отметил Проценко, как раз и служила бездеятельность со стороны городского управления в сооружении канализации и переустройстве водоснабжения.
Городские власти восприняли обсуждение ситуации в Госдуме как покушение на права местного самоуправления. В Городской думе никто не возражал против того, что Петербургу срочно нужно оздоровление, но на первый взгляд выдвигался вопрос о защите принципов самоуправления. Гласные посчитали, что правительство пытается посягнуть на их права самоуправления, и без того страдающие от ограничения.

Закон принимали в начале января 1911 года. Статья № 25 и последующие оговаривали «санкции», которые следовало предъявлять к городским властям за неисполнение закона. В частности, правительству предоставлялось бы право сооружать канализацию и водопровод своими силами в том случае, если Городская Дума станет медлить с этим делом.

Премьер-министр Столыпин заявил, что по отношению к петербургской Городской Думе нельзя ограничиваться лишь добрыми советами, а надо «употребить власть». Однако доводы Столыпина не смогли убедить думцев. Через день, 21 января, Государственная Дума решала участь многострадального законопроекта и в конце концов… провалила его.

Городские думцы ликовали, но они сами еще не предполагали, какой грозу навлекли на свою голову. В «верхах» отказ Государственной Думы принять вторую часть законопроекта о «принудительном оздоровлении» восприняли как дерзкую пощечину правительству и лично премьер-министру Столыпину. Реакция не заставила себя долго ждать.

Власти устроили серию обысков в городской управе. Началась «сенаторская ревизия гофмейстера Нейдгарта». «Штаб» сенаторской ревизии Нейдгарта обосновался в гостинице «Бояр» на углу Бассейной улицы (ныне ул. Некрасова) и Литейного проспекта. Здесь под канцелярию ревизующего учреждения ответили 14 комнат на четвертом этаже. Сюда доставлялись результаты обысков, которые за первые несколько дней составили 22 тюка с документами общим весом на 50 пудов. Все изъятые документы относились к мостостроительным операциям и рассчетам по ним.

В комиссию по сенаторской ревизии входило 19 человек – главным образом, представители окружных судов, судебных палат и городских управ различных регионов Российской Империи. Среди них – земский начальник Минской губернии В.К.Ольшевский, секретарь Одесской городской управы Н.Н.Потулов, заместитель («товарищ») прокурора С.-Петербургской судебной палаты М.В.Литовченко, заместитель прокурора Киевской судбеной палаты В.Г.Гриневич. Работать у Нейдгарта приходилось на износ – с девяти часов утра до полуночи, каждый день, без перерывов на праздничные дни.

Нейдгарт рьяно принялся за дело, выявляя многочисленные злоупотребления, хищения и махинации в сфере городского управления. «Болезнь», с которой ему пришлось столкнуться здесь, была давно известна и предельно проста: взяточничество и коррупция.

Под стражу взяли гласных Виктора Дандре и Николая Романова (в те времена на местном уровне депутатской неприкосновенности не существовало), а также городского архитектора Евгения Вейнберга.
Арест Дандре наделал большой шум в столице, главным образом, из-за его связи со знаменитой балериной Анной Павловой - примой императорского балета, его только взошедшей звездой. Проще говоря, Дандре являлся гражданским мужем Анны Павловой.

Правда, через неделю, 6 апреля, Дандре все-таки выпустили из Дома предварительного заключения под залог в 35 тысяч рублей. В тюрьме ему довелось просидеть 38 дней.

Судили всех обвиняемых в петербургском окружном суде. Из числа дел по сенаторской ревизии первым попало в судебную палату дело отставного генерала И.П.Медведева, бывшего члена городской управы, а затом гласного Городской Думы.

Оно рассматривалось 8 декабря 1911 года. Медведева обвиняли в том, что во время строительства Дворцового моста он «принял дар» в 1700 рублей и 500 рублей от Коломенского завода – одного из поставщиков строительных материалов.

Медведева признали виновным в мздоимстве, но, несмотря на грозную позицию обвинителя, вынесла довольно-таки мягкий вердикт. Подсудимого приговорили к отрешению от должности и уплате в виде штрафа 3400 рублей, то есть в двойном размере против принятого дара, а в случае невозможности заплатить штраф – к тюремному заключению на один год.

Судебное заседание по нашумевшему делу Дандре открылось спустя почти год - 9 октября 1912 года. Доказали то же самое – казнокрадство! Тем не менее Виктору Дандре, опытному юристу, удалось на суде добиться оправдания по статье о взяточничестве, и его преступление переквалифицировали на «введение в заведомо невыгодную сделку». В результате он отделался штрафом в 36 тысяч рублей. После того, как деньги были уплачены, история развивалась, как в лихо закрученном детективе с оттенком любовного романа. По поддельным документам Дандре выбрался в Лондон, где его уже ждала балерина Анна Павлова. Отныне путь в Россию был заказан нее только для него, но и для Павловой, потому что очень скоро она стала его законной женой.
Тезка государя императора – бывший гласный Николай Романов - получил за свои махинации два года тюрьмы.
Год тюрьмы заслужил бывший городской архитектор Вейнберг.

Итоги деятельности Нейгардта произвели большое впечатление на городских обывателей. На выборах 1912 года «стародумцы» впервые лишились большинства в Городской Думе - победили их противники «обновленцы». Новым городским головой с июля 1913 года стал представитель «обновленцев» - видный культурный и общественный деятель, нумизмат и археолог Иван Иванович Толстой.

…Артиста Александринского театра, любимца петербуржцев Константина Варламова, знаменитого «дядю Костю», называли «королем смеха». Он обладал даром не только великого артиста, но и чуткого наблюдателя жизни.
«Публика иногда совершенно без толку аплодирует и смеется, - признавался он в интервью одной из столичных газет в начале 1911 года, которое он дал по случаю своего юбилея. – Иногда просто злость берет. Кажется, нет ничего смешного, а гогочут».

«Петербургская публика жаждет смеха, - замечал «дядя Костя» и пытался объяснить это странное явление. – Мы живем в такое ужасное время, когда смех необходим нам, как воздух. Везде только и просят веселья, все хотят отдохнуть, забыться от переживаемых бед. Теперь не время для театра трагедий. Захватывающий успех имеет только смешное, потому что в этом ощущается потребность. Жажда смеха так велика, что смеха ищут, смеются даже тому, что совсем не смешно. Смеются над скандалом, над чем угодно рады посмеяться. Не берусь определить характер нашего смеха: искренний он или истеричный, но факт тот, что потребность в нем огромная».

Казалось бы, после потрясений Первой русской революции 1905-1907 годов жизнь стала более-менее стабильной, однако в воздухе присутствовало как будто еще ничем не подтвержденное, но острое ощущение, что все это ненадолго, что все обречено. Мол, веселимся, пока еще можно, а скоро будет совсем не до смеха. Недаром заметил Лев Успенский в «Записках старого петербуржца», вспоминая о своем романтическом предреволюционном детстве: «Воистину, как сказано в «Писании»: «Пили, ели, веселились, дондеже (покуда – С.Г.) не пришел потоп…».